#55 Основные определения

Теперь у слов есть смысл, но от этого как будто не легче

Привет, это пятьдесят пятый выпуск рассылки о научной журналистике в России и мире. В «читательских» письмах — напомню, это эксперимент 2024 года — я продолжаю размышлять о языке науки: в прошлый раз меня занимали слова-зомби, живущие без смысла, и тот вред, который они несут.

Сегодня я хочу поговорить о понятии «морское дно» (seabed). Что это такое?

Думаю, каждый, кто видел море или хотя бы фильмы, в которых оно как-то фигурирует, представил себе что-то похожее на то, что представляю себе я: через сине-зелёноватую толщу воды виднеются песок, каки-то камни, водоросли — и какие-нибудь ещё морские обитатели, в зависимости от вашего воображения.

Но когда я спрашиваю, что такое морское дно, меня волнует не количество морских звёзд и цвет рыбок. Дело в том, что от ответа зависит, например, какой международный орган решит судьбу этих звёзд и рыбок.

Я недавно слушала вебинар о глубоководной добыче полезных ископаемых, где спикер отметил, что юридически за морское дно за пределами территориальных вод конкретных стран и за всё, что на этом дне происходит, отвечает Международный орган по морскому дну в рамках конвенции по морскому праву. Этот орган знаменит в том числе тем, что подозрительно сильно торопится разрешить эту самую добычу полезных ископаемых.

А на расстоянии одного сантиметра от морского дна, по версии спикера, действует уже новое и куда более амбициозное соглашение в рамках этой же конвенции — о сохранении и устойчивом использовании морского биологического разнообразия в районах за пределами действия национальной юрисдикции (да, оно называется именно так и поэтому более известно под аббревиатурой BBNJ). BBNJ закономерно считает морских звёзд и рыбок важнее полезных ископаемых и к добыче последних относится намного строже: фактически принцип предосторожности в нём делает её недопустимой.

(Россия, кстати, не подписала и не планирует подписывать это соглашение — и узнать об этом на русском языке можно, видимо, только благодаря порталу FishNews. Спасибо, FishNews, кто бы вы ни были!)

Так вот, строго говоря, BBNJ должно преобладать и на расстоянии одного миллиметра от морского дна, и — возможно, почему нет? — на расстоянии планковской длины от морского дна. Более того, на достаточно больших глубинах оно формально действует и на дне тоже; а как быть с глубиной, отличающейся от 200 метров на планковскую длину? А как быть с Россией, для которой BBNJ нет, а дно и орган по нему есть?

До последнего я думала, что эта поразительная ситуация и будет главным прикладным «крючком» в этом письме — но в итоге ошибалась.

Надо сказать, что подобные рассуждения — это самая настоящая кроличья нора: если начать пристальнее разглядывать терминологию, которую мы даже буднично используем в описании окружающего мира, можно пропасть с концами. И, к счастью для всех нас, делать это непрерывно не обязательно, какой-то запас прочности у научной коммуникации в большинстве случаев есть, и мы справляемся.

Но чем сложнее устроено описываемое, тем запутаннее обычно вопросы, которые решаются с помощью понятий (не в криминальном, а в научном смысле). И тем проще — парадоксально — неспециалистам относиться к этим понятиям небрежно, а специалистам забывать, что неспециалисты, слыша это слово, могут подумать вообще всё что угодно, и при этом все подумают разное.

Часто это в том или ином смысле вопрос границы: где на самом деле начинается или заканчивается объект, который нас интересует? Вроде бы очевидно, что есть морское дно, которым занимается тот самый орган, оно существует, и это конечный объект, но где его конец? Понятно, что где-то космос, если он существует¹, всё-таки начинается — то есть да, на максимальном уровне душноты он везде, но что-то я не готова по этому поводу считать себя космонавтом.

Ладно космос, мы не то чтобы все договорились, где начинается/заканчивается Арктика. Есть, конечно, северный полярный круг, и можно очертить границы так, но не для всех вопросов этот ответ будет полезным. Например, в Норвегии однажды договорились во имя всего хорошего не добывать нефть на границе арктических льдов — и потом долго не могли решить, где эта граница. И чего стоит эта договорённость в эпоху изменения климата, вообще не очевидно.

У проблемы границ есть совершенно естественные причины: что ж поделать, если у окружающего мира нет швов, пикселей или гексагонов? Обычно тут, чтобы не свихнуться, выбирают какой-то параметр объекта, который интересует нас больше всего, находят для него какой-то предел, который сейчас выглядит осмысленно — и там прокладывают границу.

Мне кажется, так мы уже привыкли разграничивать и нематериальный мир тоже, мир идей, где обычно нет не только швов, но и чего-то, что можно легко измерить, как плотность атмосферы. И обычно там это настолько дикое и неблагодарное дело — что такое свобода? насилие? согласие? красота? — что некоторые изнурённые дебатами люди ищут утешения в материальном мире и в естественных науках, где girls were girls and men were men У Всех Понятий Есть Чёткие Определения, и никаких гвоздей.

Возьмём почечную недостаточность. Это опасное состояние, при котором одна или обе почки не могут выполнять свои функции, и иногда при нём требуется пересадка почки. Для того, чтобы решить, пора или не пора, оценивают в том числе скорость клубочковой фильтрации (GFR): есть нормальные значения, пороги для каждой стадии недостаточности, протокол анализа — в общем, где-то тут уже есть блок-схема для принятия решений. Даже если на лбу пациента не загорается световой индикатор «смените почку», мы знаем, что делать.

Ну, по крайней мере, пока по этой блок-схеме одна и та же женщина не попадает в очередь на пересадку или прямо сейчас, или примерно через два года — в зависимости от того, знает ли она, что на самом деле афроамериканка только на 48%. Для белых и темнокожих пациентов в США 20 с лишним лет официально использовались разные формулы оценки GFR, и если бы пациентка, написавшая это эссе для STAT, раньше сделала свой тест от Ancestry.com и поставила бы везде другие галочки в анкетах, она, вполне возможно, могла бы избежать необходимости внезапно и срочно начинать диализ.

Я, конечно, вас немного обхитрила: это история про расовые различия, а с «биологической реальностью» там всё крайне сложно. Окей, давайте возьмём природный пожар. Тут нет никаких галочек в анкетах, и обычно у нас нет сомнений в том, где ещё не пожар, а где уже пожар (особенно если мы рядом с пожаром) —

ну, кроме как когда разные базы данных о природных пожарах используют разные способы обнаружить в спутниковых данных объект типа «пожар» и посчитать его площадь, и поэтому на каждой странице сайта GWIS с графиками внизу написано, что данные там не соответствуют данным базы EFFIS, которую ДЕЛАЮТ ТЕ ЖЕ ЛЮДИ.

То есть в зависимости от того, какой сайт вы нагуглите быстрее, у вас во Франции в 2023 году может быть 132 пожара, а может быть 219. А американское Агентство по охране окружающей среды (EPA) предупреждает, что если природный пожар в США захватывает несколько штатов, то по разные стороны границы он может быть посчитан по-разному, и это источник неточностей в их агрегированных данных. (O загадочной истории данных о пожарах в России я упоминала, с нужными ссылками, в этом тексте для N+1.)

Ладно-ладно, как известно, нет ничего более конкретного, чем смерть! Смерть ждёт всех нас, и она же поможет нам снова уверовать, что у слов есть смысл, а у понятий — определения. Или не поможет?

У меня не было задачи свести нас всех с ума, хотя к этому месту в письме это уже звучит неправдоподобно даже для меня. Конечно, у слов есть смысл. Конечно, морское дно существует, и у него есть границы.

Причина, по которой меня волнует эта тема, в том парадоксе, который я выделила выше: чем сложнее понятие, тем проще учёным забыть, что, хотя ground truth — то есть объект в реальном мире, который они изучают и называют тем или иным термином — всё-таки существует,

(1) все остальные, кроме их непосредственных коллег по отрасли, могут подразумевать под этим термином совершенно разные вещи, порой не имеющие к реальному миру никакого отношения;

(2) любое сколько-нибудь общее понимание термина — это всегда результат договорённостей, а не упавшая на нас с небес истина, и относиться к нему надо именно так;

(3) для всех ненаучных целей неминуемо используется упрощённая модель, которая и замещает собой объект реального мира.

Всего этого явно не понимают авторы свежей статьи в Nature Climate Change, которая испортила мне половину прошлой недели и заставила меня узнать о морских губках гораздо больше, чем я хотела бы. (Для сведения, я предпочла бы знать только что они проживают на дне океана!)

Если кратко, идея этой статьи такая: реконструировав температуру воды на некоторых глубинах океана в Карибском регионе по скелетам губок, авторы обнаруживают, что сигнал антропогенного потепления вроде бы «проступает» намного раньше, чем считалось — а значит, доиндустриальный период (когда человек ещё значимо не влиял на климат) закончился тоже намного раньше. А значит, мы уже превысили предел потепления в полтора градуса сверх этого периода, предписанный Парижским соглашением, два градуса ждут нас в конце десятилетия. А значит, всё гораздо хуже, чем мы думали.

Даже если отложить все проблемы с методами этой статьи — а их хватает, я в следующих выпусках покажу хорошие объяснения из СМИ, надеюсь — авторы её делают примерно следующее. Видя в Парижском соглашении «сверх доиндустриальных уровней», а не «сверх доиндустриальных уровней, как их определяет МГЭИК в своих оценочных докладах, то есть среднее за 1850-1900», они решают, что их (предполагаемое) открытие о физической реальности имеет какие-то немедленные следствия для политического документа. «Сдвигая» доиндустриальный период в реальности на полвека раньше, они почему-то думают, что сдвинется и конкретная точка старта, зафиксированная в конкретном политическом документе, и все последствия в будущем, «отложенные» от этой точки.

Я, может быть, и понимаю, почему они так делают, но так это не работает. И да, я хотела бы жить в мире, где в политических документах не пишут вещи, о смысле которых потом ещё пять лет надо будет договариваться, как в случае с норвежской границей арктического льда.

Но мы живём в мире, где вместо этого политики для своего удобства создают целые термины, которые претендуют на обозначение конкретных — и очень важных для общества — феноменов в реальности: давайте полностью откажемся от unabated (нескомпенсированного? не климатически нейтрального? да кто его знает) ископаемого топлива, урраааа! А учёные потом пытаются разобраться, что это всё-таки может быть не в мире розовых политических пони.

Другого мира у нас нет, и поэтому кому-то всё время, в любой теме нужно регулярно поглядывать на «основные определения». И это, по мне, более важная проблема, чем, скажем, воображаемый диктат политкорректности в науке и её терминологии — но у неё нет спонсоров в медиа.

А читателям нужно почаще задаваться вопросами вида «кстати, а где заканчивается морское дно?» и активнее требовать от писателей ответов.

---

Я как автор задавалась похожим вопросом — a что вообще такое эта ваша углеродная нейтральность — в одном из первых материалов замечательной рассылки Kit, которая рассказывает, как и почему сломался мир и что теперь делать всем нам. Сейчас кажется, что ноябрь 2021 года — это какая-то другая жизнь, и мне даже немного не верится, хоть и очень радостно, что Kit с тех пор прислал уже больше 200 писем (и все я прочитала, а одно даже разберу как примечательный текст 2023 года!). Подпишитесь на Kit, чтобы тоже получать истории, которые интересно читать. (Это такой блок обмена любезностями с коллегами: в одном из ближайших выпусков Kit, в свою очередь, немного расскажут про эту мою рассылку.)

><{{{.______)

---

Что ещё почитать 🗞 📖 и послушать 🎧. Поскольку январь неожиданно куда-то делся, и я не успела примерно ничего, книжки пока только добавляю в очередь. Но есть повод взяться за ум: Ханна Ритчи, замредактора Our World in Data, написала свой оптимистический манифест про изменении климата, Not the End of the World: How We Can Be the First Generation to Build a Sustainable Planet, и скоро мы будем обсуждать её в импровизированном книжном клубе на работе.

Если оптимизм — это по-вашему и если вас тоже интересует изменение климата, можно послушать новый подкаст Unfucking the Future (на более приличных платформах вам может понадобиться звёздочка для поиска!).

В следующем письме я буду разбирать замечательный текст «Сегодня исчезнут сурки, а завтра никого не останется», который вышел в октябре на «Таких делах» — даже если тонкости ремесла (или судьба сурков) вас не очень интересуют, очень советую почитать эту историю.

Это был выпуск рассылки «для читателей»: в таких выпусках я смотрю на результат, а не на процесс научной журналистики и пишу о вещах, которые меня волнуют с точки зрения читательских интересов. Ещё я буду делиться рекомендациями и лайфхаками для тех, кому интересен контент о науке в самом широком смысле.

Следующий выпуск рассылки, через две недели, будет «для писателей», а тему слов и понятий мы продолжим через месяц. Вы всегда можете выбрать в настройках своей подписки те письма, которые хотите получать, — или продолжать вместе со мной смотреть на научную журналистику с обеих сторон.

До встречи!

1. Не подумайте, я не сомневаюсь в том, что космос существует — я показываю, как идёт рассуждение. Но возможности заставить вас икнуть не упустила, конечно!